Дмитрий Волчек
Несмотря на установленную китайскими властями цензуру, из Синьцзян-Уйгурского района Китая поступают сообщения о жестоких репрессиях, обрушившихся на коренное население под предлогом борьбы с терроризмом. В так называемых “лагерях перевоспитания” под стражей находятся более миллиона уйгуров и других представителей мусульманских меньшинств. Власти утверждают, что ислам – чужеродная для местных жителей религия, навязанная тюркскими завоевателями.
В декабре 2019 года Палата представителей Конгресса США одобрила законопроект по уйгурам. Он обязывает администрацию Дональда Трампа усилить давление на Пекин в связи с притеснениями мусульман в Китае. Европарламент присудил премию “За свободу мысли” имени Андрея Сахарова уйгурскому учёному и правозащитнику Ильхаму Тохти. В Китае он приговорён к пожизненному заключению по обвинениям в сепаратизме. Но международное давление не повлияло на решимость китайских властей “перевоспитать” мусульман.
Писатель Илья Фальковский много лет работал в Китае. Он посетил Синьцзян и рассказал Радио Свобода о том, как там действует система подавления личности.
– 5 лет назад вы говорили: “В Китае тоже политическая ситуация жесткая, но так как там я иностранец, чужак, она для меня не столь трагична, она меня не затрагивает”. Теперь вы по-иному на это смотрите или по-прежнему чувствуете себя странником, которого все происходящее в Китае не касается напрямую?
– Конечно, все изменилось. За эти пять лет я стал лучше говорить и писать по-китайски и, соответственно, глубже погружаться в ситуацию.
А как может быть иначе, когда, к примеру, моего лучшего студента, сделавшего преддипломную презентацию по творчеству Тарковского, задержали за пост о Гонконге? Он сидит в общежитии и прижигает себя сигаретами, потому что не имеет возможности выразить словами то, что переживает. По его признанию, в любой другой стране он был бы нормальным, но только не в Китае.
Пропавшие девушки и юноши каются примерно в тех же словах, что Зиновьев и Каменев
А другой студент написал мне, что даже в частной переписке мы не можем обсуждать роль СССР в победе Народно-освободительной армии Китая в 1949 году. Это закончится плохо для нас обоих. Что там говорить об уйгурах, когда даже в провинции, где я жил, в прошлом году пропало несколько десятков студентов, выступивших в поддержку независимого профсоюза Jasic. Впоследствии власти выпустили видео, где пропавшие девушки и юноши каются примерно в тех же словах, что Зиновьев и Каменев на известных процессах. Тогда Хомский и Жижек призвали к бойкоту китайских университетов.
– В книге “Ударные отряды против Путина” вы рассказывали о том, как ФСБ изобретает террористические организации ради борьбы с ними. Судя по тому, что мы знаем о деле “Сети” и других подобных историях, эта практика успешно продолжается. Похоже ли это на то, что предпринимает Китай в отношении уйгуров?
Уйгуров посылают в лагеря не за деяния, а за помыслы
– С одной стороны, безусловно, да – практика тоталитарных режимов всегда похожа. С другой стороны, в Китае все гораздо хуже – им даже придумывать ничего не нужно. Уйгуров посылают в лагеря не за деяния, а за помыслы. Сами надзиратели называют их “хорошими ребятами”, которые ничего не совершили. Если ты чего-то формально успел натворить, тебе впаяют реальный срок и посадят в тюрьму. А в лагерь на перевоспитание отправляют в рамках превентивной борьбы с терроризмом. То есть если в отношении тебя нельзя исключить подозрений, что в будущем ты мог бы участвовать в террористической деятельности, тебя без суда и следствия упекут в лагерь на пару лет, а то и больше. При этом как-то глубоко копаться в твоей личной истории никто не будет. Всем управляет бездушный искусственный интеллект, так называемая “Интегрированная объединенная операционная платформа“. На основании сбора данных она выдает список тех, кого нужно забрать. Например, недавно всплыл один секретный документ, который гласит, что находящиеся за границей уроженцы Синьцзяна, менявшие и получавшие “действительные документы в посольствах и консульствах, и в отношении которых нельзя исключать подозрения в терроризме, должны быть арестованы в момент пересечения границы. Тех, кто уже въехал в страну, и в отношении кого нельзя исключить подозрение в терроризме, следует в первую очередь направить на концентрационное обучение и подготовку для проведения экзаменации”. Подозревать ведь можно любого, так что всех, кто жил за границей, без разбора отправляют на перевоспитание.
Один из признаков экстремизма – если человек внезапно перестал пить и курить, а также общаться с пьющими родственниками
На все есть четкие предписания. Я переводил с китайского внутренний синьцзянский документ о 75 потенциальных признаках экстремизма, про которые бдительные граждане должны сразу же сообщать в полицию. Среди них, например, ношение бороды непожилыми людьми, закрытие женщинами лица, молитвы в общественном месте. Правоверный мусульманин молится пять раз в день. Если это не старик, ему нужно выйти из дома на работу или учебу. Помолился в офисе в уголке – всё, считай, экстремист. Также экстремизм – проведение свадеб или похорон по мусульманскому обряду, использование понятий “халяль” и “харам”. Закрытие своего ресторана в Рамадан. Один из признаков экстремизма – если человек внезапно перестал пить и курить, а также общаться с пьющими родственниками. Порицание других за алкоголизм – это тоже официальный признак экстремизма. Среди прочих “признаков экстремизма” – преподавание арабского и турецкого языков, прослушивание и просмотр незаконных аудио и видео. Ну и совсем уже несуразные – покупка большого количества спичек или еды, компаса, палатки, троса, гантелей, эспандера и т.д.
– Сопротивление китаизации безусловно существовало в недалеком прошлом. Существует ли оно в Синьцзяне сейчас?
– В Синьцзяне по-прежнему основная масса простых людей не говорит по-китайски – дехкане, таксисты, работники кафе. Мне кажется, это и привело к нынешней ситуации. Большинство из официально зарегистрированных 56 национальных меньшинств достаточно китаизированы – за исключением уйгуров и тибетцев, которые сохранили свои язык, религию, культуру. Это казалось неприемлемым для властей, потому что несло угрозу общественной безопасности. Все чужое и непонятное таит в себе опасность, не так ли?
Религиозных людей начали отправлять в лагеря на перевоспитание, где учат трем вещам – китайскому языку, социалистическим ценностям и трудовым навыкам
Для начала власти поощряли миграцию этнических ханьцев в Синьцзян – после образования КНР их число увеличилось с 5–7% до 36–40%. Это, естественно, вызвало недовольство уйгуров, терявших, на их взгляд, рабочие места или получавших меньшую зарплату, чем ханьцы. Недовольство закономерно перерастало в межнациональные столкновения и погромы, как произошло, например, в Урумчи, когда погибло около 200 человек. Власти поспешили назвать их терактами. На официальную версию каждого из инцидентов существует контрверсия уйгурских организаций. Захват самолета? Нет, бытовая драка за места между уйгурами и ханьцами. Разгром боевиками полицейского участка? Нет, ответ на разгон мирной демонстрации. И, наконец, ужасный теракт в Куньмине в 2014 году, когда этнические уйгуры зарезали 31 ханьца. Но даже к нему есть вопросы. Среди нападавших была по крайней мере одна женщина, причем беременная. Что может довести беременную женщину до такого поступка? Было ли это деянием безумной фанатички или жестом отчаяния? Ведь уже тогда накладывались ограничения на празднование Рамадана и ношение мусульманской одежды.
В любом случае, власти в причинах разбираться не стали, а предпочли усилить давление. Во-первых, они взялись за ислам, решив создать его китаизированную лайт-версию. Вот и появились документы типа этого доклада Информбюро Госсовета КНР: “70-летняя история КНР также показывает, что только адаптируясь к социалистическому обществу, религии в Китае могут развиваться нормально… Мы должны продолжать религиозную практику, адаптированную к китайскому обществу, вдохновлять различные религии Китая ключевыми социалистическими ценностями и китайской культурой, способствовать слиянию религиозных доктрин с китайской культурой и вывести эти религии, включая ислам, на китайский путь развития”.
Религиозных людей начали отправлять в лагеря на перевоспитание, где учат трем вещам – китайскому языку, социалистическим ценностям и трудовым навыкам – работать в саду или печь пирожки. Теперь многие – под страхом дальнейшего наказания или после промывки мозгов – готовы поднять бокал за здравие компартии и сменить платок на, извиняюсь, мини-юбку.
Программа насильственной ассимиляции не работает без устранения интеллигенции – ведь именно она хранит в себе культурные ценности
Действует кампания “Станем семьей” – уйгуры обязаны селить у себя дома “гостей” из других китайских провинций. А за межнациональные браки выплачивается субсидия. Но программа насильственной ассимиляции не работает без устранения интеллигенции – ведь именно она хранит в себе культурные ценности. Интеллигентов в лагере не перевоспитаешь. Здесь дела обстоят гораздо хуже. Так получили длительные сроки и сгинули в тюрьмах певцы, поэты и ученые-гуманитарии, изучавшие историю, культуру и издававшие, например, арабскую грамматику.
Этих людей обвиняют уже не в религиозном экстремизме, а в национал-сепаратизме. Так что борьба ведется по двум фронтам – переделка религиозных людей в обывателей и выкорчевывание культурной элиты. К тому же власти не настолько глупы, чтобы использовать только метод кнута – есть и метод пряника. В регион вкладываются деньги, как и по всему Китаю, строятся хайвэи, небоскребы и торговые моллы. Местная политика проводится руками местных. На низовом уровне полицейские – сами уйгуры. А обучение китайскому языку в лагерях, на взгляд чиновников, поспособствует снижению уровня безработицы. Такая практика, в принципе, может привести к желаемому результату.
– Несколько лет назад вы назвали мифом представления иностранцев о том, что в Китае построено оруэлловское государство и за гражданами установлена тотальная слежка. Вы по-прежнему думаете, что это преувеличение?
В случае чего синьцзянскую практику можно легко перенести на остальной Китай
– Что касается в целом Китая, думаю, да, пока это не так – можно жить спокойно, если не лезть в политику и историю. Даже про широко расписанные в западной прессе социальные рейтинги никто из китайцев ничего не знает, а значит, по сути, их нет. Скажем, моей жене кто-то сообщил, что если у нее высокий рейтинг, то детей могут якобы принять в школу бесплатно. Она все хотела узнать, правда ли это и что вообще за рейтинги такие, но так и не собралась. На этом все и закончилось. Но теперь я не исключаю, что в случае чего синьцзянскую практику можно легко перенести на остальной Китай…
Собственно, из-за разительного отличия жизни в других провинциях от того, что я слышал о Синьцзяне, я и решил сам туда поехать и проверить, что там в действительности происходит.
Тут важна предыстория, на мой взгляд, вполне себе литературная. У меня несколько книжек вышло в независимом казанском издательстве “Смена”, которое находится на улице Бурхана Шахиди. Оказалось, он – казанский татарин, ставший губернатором докоммунистического Синьцзяна, который и принял решение о мирном присоединении Синьцзяна к КНР. Ребята из “Смены” попросили меня к юбилею своего издательства перевести первую главу из книги Шахиди о его казанском детстве. Вообще, Шахиди – крайне интересная и противоречивая фигура. В юности реформатор-джадидист и пантюркист. Татары его считают героем, а уйгуры предателем. Работая над переводом его биографии, я задумался – ведь его выбор определил будущую судьбу уйгуров. Был ли он правильным? Печальна или счастлива эта судьба? Для того чтобы это узнать, конечно, нужно было туда съездить.
Шахиди пишет, что его род происходит от беглых уйгуров. Этот факт и помог ему получить китайское гражданство и продвинуться по службе. Для меня было важным понять – солгал он или нет. Тут такой психологический момент – ведь если человек лукавил в самом начале своей карьеры, то, скорее всего, лгал и в дальнейшем. Он принял предложение коммунистов, потому что на самом деле уверовал в светлые идеалы коммунизма или ради банального желания сохранить свой пост? В чьих руках оказался Синьцзян в переломный момент – романтика или карьериста? Я решил докопаться до истины и для начала отправился в его родную деревню в Татарстане. Разгадал ли я загадку его мотивов, не скажу – надеюсь, это станет центральным звеном моей будущей книги.
– Вы побывали не только в Синьцзяне, но и в Казахстане, где живут уйгуры. Контраст разительный?
Уйгуры мечтают о своем государстве. Многие наивно уповают на помощь России
– В Казахстане уйгуры не являются титульной нацией, так что, конечно, ведут себя тише, чем казахи. У них нет центров помощи беженцам, они просто по своим каналам собирают денежные средства и отправляют их западным организациям.
Дети предпочитают говорить по-русски или казахски, процесс ассимиляции тоже идет, но скорее естественным путем, а не насильственным. В Казахстане действуют мэшрэпы – форма уйгурской самоорганизации, в Китае они запрещены. Никто не мешает отправлять религиозные обряды. Есть мечети, школы, газеты и театр.
Но, конечно, уйгуры мечтают о своем государстве. Многие наивно уповают на помощь России. Те, кто знает историю, жалеют, что Сталин в свое время отказался от присоединения части Синьцзяна к СССР в качестве еще одной республики. Тогда на территории трех синьцзянских округов существовала просоветская Восточно-Туркестанская республика. Ее руководители, в отличие от Шахиди, были настроены против присоединения к КНР. По предложению Сталина они полетели на переговоры в Пекин через Алма-Ату. Самолет разбился, но существует теория заговора, по которой делегаты ВТР были замучены в застенках НКВД.
– Встречались ли вы с людьми, которые побывали в так называемых лагерях перевоспитания для уйгуров?
– В Синьцзяне такое, вероятно, могло быть, но там же никто с тобой открыто не разговаривает, так что сложно понять, сидел человек или нет. Стоило начать издалека: “Что-то вокруг много полиции”, как тот тут же прекращал беседу. Ко мне как-то подсела хозяйка кафе поболтать за жизнь, я в сердцах посетовал, что злобные полицейские все время проверяют мой паспорт и не дают фотографировать мечети. Она изменилась в лице и со словами: “Я не осмеливаюсь говорить об этом” прервала разговор. В другом месте я разговорился со студентом, вернулся, чтобы обменяться с ним контактами, а он как сквозь землю провалился. Одна девушка сфотографировалась со мной и зачем-то выложила наши фотографии в социальную сеть – я еще удивился, разве можно фотографироваться с иностранцем. Через пару часов снимки исчезли, а я был удален из друзей.
В Казахстане среди тех, кто вернулся из китайских лагерей, в основном казахи. Но про них и так уже много писали, я собирал материалы про жизнь и культуру уйгуров. Уйгуров-беженцев там практически нет. По рассказам, их сразу же переправляют в Турцию. Уже после моего отъезда вышла одна женщина – у нее муж казах. Она провела в лагере два с половиной года. Молодая женщина, но ее здоровье сильно подорвано. Она рассказывает ужасные вещи, но я общался с ней не напрямую, а через общего знакомого, так что не буду их передавать. Сейчас она боится, что ей не продлят визу и придется возвращаться в Синьцзян.
Легких лагерей всего четыре, туда возят иностранных журналистов
По логике любого тоталитарного режима, враги бывают внешние и внутренние. Внутренние существуют на деньги внешних, так что надо одних отсечь от других. Я встречался с разными людьми – старейшинами, имамами, муэдзинами, учителями, творческой интеллигенцией. Все как один рассказывали, что примерно пару лет назад прекратились их контакты с родственниками в Синьцзяне – звонки из-за рубежа чреваты для тех неприятностями. Это первый момент. Но есть и второй, и это, мне кажется, китайское нововведение. Нужно собрать обратно всех бывших внутренних врагов, ставших внешними. Я провел день с человеком, у которого в лагерях пропала жена. Он просит о помощи, трубит во все инстанции, но без толку. Его зовут Садриддин Аюпов. Он с будущей женой познакомился, когда они учились в исламском университете в Египте. Оба уйгуры, он гражданин Казахстана, она – КНР. Приехали вместе в Казахстан, родили троих детей. Все это время пытались получить для Миясар казахстанский паспорт, но пока собирали одни справки о том, что не судима, не замужем и т.д., срок действия других справок заканчивался. Все это тянулось годами. Наконец все документы были собраны, но… Казахстан отказал. Садриддин это объясняет казахским национализмом, он где-то слышал, что существует негласное правило не давать гражданство уйгурам и почему-то евреям.
У Миясар закончился десятилетний заграничный паспорт, она поехала в Китай за новым, удивительно, но смогла вернуться, и тут… Ей позвонили родственники, сказали, что забрали ее отца, потому что к ней есть вопросы. Практически взяли в заложники. Ей пришлось ехать вновь. Ее пропустили, изъяв на границе паспорт. Отца ненадолго освободили, а потом уже задержали всех – отца, мать, брата, четырнадцатилетнюю сестру и ее саму. Матери не повезло больше всех – ее приговорили к 19 годам заключения за то, что ходила в хадж в Мекку и ездила к дочери в Египет. А Миясар отправили в лагерь на перевоспитание.
Садриддин говорит, что места заключения делятся по уровням – легкие лагеря, тяжелые, тюрьмы в Синьцзяне и тюрьмы за пределами провинции, самые страшные. Легких лагерей всего четыре, туда возят иностранных журналистов. Миясар вначале находилась в легком лагере, даже смогла оттуда прислать видео. Потом ее перевели в более тяжелый. Там плохо кормили – то два дня вообще ничего не давали, а то давали непроваренный рис, у нее начались рези в животе, и она попала в больницу. Оттуда она успела прислать фото с телефона медсестры. Потом телефон отобрали, и больше Садриддин ее не видел и не слышал. По слухам, недавно ее освободили и отправили работать на фабрику, но на связь с семьей она не вышла.
Ему сказали, что через десять лет его жена могла бы стать террористкой
Дети, два сына и дочка, плачут и скучают по маме. Сам Садриддин едва не лишился рассудка. Он работал имамом в алма-атинской мечети, теперь потерял работу, переехал в маленький городок и собирает металлолом. Он пытался выяснить в китайском посольстве, за что задержали его жену, там ему сказали, что через десять лет она могла бы стать террористкой.
Недавно в западной прессе стали появляться статьи, что лагеря закрывают. Но сами уйгуры описывают это по-другому. По их словам, под давлением Запада Китай решил сохранить лицо. Лагеря просто переименуют в тюрьмы – большинству постояльцев присудят тюремные сроки, кого-то освободят, а кого-то отправят на подневольный труд за нищенскую зарплату. В лагеря могли приехать иностранные комиссии, и вообще они были незаконны. А тут, смотрите, формально законы соблюдены, сидят преступники, а в тюрьмы заграничным комиссиям путь заказан.
Еще, по слухам, строят лагеря под землей или в горах, чтобы их было не засечь со спутника. Но это сложно проверить. В последнее время в связи с коронавирусом лагеря используют для карантина. Лечения-то нет, а лагеря под рукой.
– Легко ли иностранцу попасть в Синьцзян? Как чувствуют себя туристы? С какими ограничениями вы сталкивались? Чувствовали ли за собой наблюдение?
– Попасть туда несложно, но индивидуальных туристов я почти не видел – ведь там никто не говорит по-английски, а многие жители не знают и китайского. Часть мест закрыта для посещения.
Главный мой вывод – тема лагерей не столь важна, это скорее ненужный информационный повод. Ведь если ты не сидишь в лагере, то все равно никуда без разрешения выехать не можешь, то есть находишься, по сути, под домашним арестом.
Есть лагеря или нет, не исчезнет сама атмосфера репрессий, которые были до лагерей, будут и после, и тянутся десятилетиями, а то и столетиями.
Полицейские, вооруженные деревянными дубинами, разъезжают группами на мотоциклах с тележками
Сама жизнь там устроена так. На въезде и выезде каждого города – блокпост. Тебя выводят из машины, досматривают. Проверяют и сканируют документы и вносят в базу. На улицах самих городов тоже блокпосты, только не такие крутые. Дорога сужается с помощью металлических ограждений, полицейские внимательно разглядывают водителей и пассажиров, выборочно останавливают машины и тогда уже изучают салон и багажник. Проход в общественные места типа рынков и парков через сканеры лиц, в некоторых местах проверяют всех, в некоторых – молодых ребят. На входе в гостиницы, рестораны, аптеки и некоторые жилые кварталы – металлоискатели.
Города поделены на квадраты, на каждом перекрестке полицейский участок. Кроме того, по улице от перекрестка до перекрестка медленно фланирует туда и обратно полицейская машина, а то и несколько. В Кашгаре я видел целую кавалькаду из шести-семи машин с броневиком посередине.
По улице по трое прохаживаются полицейские с щитом с вырезом в виде ошейника, рогатиной с электрошокером на конце и дубиной со штыком. А в некоторых городах полицейские, вооруженные почему-то деревянными дубинами, разъезжают группами на мотоциклах с тележками. В каждом маленьком магазинчике висят каска, бронежилет, щит и дубинка. Все это, видимо, для устрашения.
После возвращения мне еще долго снилось, что за мной следят и постоянно допрашивают
Что касается моих собственных злоключений… Из Кашгара меня не выпустили к мавзолею первого тюркского филолога Махмуда Кашгари. Сказали, и дорога закрыта, и сам мавзолей закрыт. Я не уверен, что он до сих пор существует. В результате я полдня провел на блокпостах – вначале на выезде, а потом на въезде обратно. В Яркенде меня вообще не выпустили в город с вокзала к мавзолею поэтессы Аманнисахан – сказали, весь город закрыт для иностранцев. Полицейские купили билет на другой поезд и отправили дальше. В Хотане забронированная гостиница отказала в жилье – служащие сообщили, что пришел запрет селить иностранцев. Чудом нашел последнюю гостиницу, которой это разрешено. Удалось выбраться в пустыню к мавзолею известного проповедника. Мечеть рядом с ним снесли, но сам мавзолей оставили. На обратном пути меня задержали, отобрали телефон и стерли все фотографии. Вежливый полицейский извинился и сказал, что это не его инициатива, а указание властей. После чего в городе буквально по пятам следовал какой-то немолодой человек, в кафе он строчил под столом кому-то сообщения и косился на дверь, так что пришлось буквально спасаться бегством. В Аксу, где я находился проездом, меня задержали сразу при подъезде к вокзалу – спрашивали, где был, куда еду, что делал в городе. В Кучаре вообще был рекорд – насчитал, что меня останавливали и опрашивали девять раз за день: при подходе к вокзалу, проходе на сам вокзал, получении в кассе купленного заранее билета – его сфотографировал шедший за мной полицейский, – в поезде, выходе из поезда, выходе из вокзала и, наконец, несколько раз при прогулке по центру рядом с мечетью. Таксисты отказывались везти за город к буддистским святыням, потом вдруг подъехал какой-то представительный человек и посадил в тонированную иномарку. Пересадил в другую машину. Я все удивлялся: что это на блокпостах проверяют меньше обычного, а на одном даже честь отдали, пока не обнаружил на лобовом стекле полицейскую наклейку. Оказалось, я весь день езжу на полицейской машине! В Турфане меня задержали при попытке сфотографировать снаружи купол мечети в историческом центре города, причем полицейских вызвали охранники мечети, которые записывали всех входящих в толстую тетрадь. Сняли на телефон не только все страницы паспорта, дорожные билеты, адреса гостиниц, но даже билетики в музей. В итоге полицейские посадили меня в такси, водитель которого был ни жив ни мертв от страха, и выдворили из города.
Я видел, как так же останавливают подростков и проверяют их телефоны. На восьмой-девятый день пребывания в Синьцзяне я уже стал параноить. После возвращения мне еще долго снилось, что за мной следят и постоянно допрашивают. Все это происходило со мной, иностранцем. Что же творится с местными жителями, которые терпят всю жизнь? И что у них в головах?
Я как-то сидел в Кашгаре на берегу озера. Впереди вода, за спиной ограда с пунктами досмотра. Некуда деться. И подумал, что все это напоминает еврейское гетто времен Второй мировой, только без физического уничтожения. Зато идет уничтожение духовное и моральное.
Источник: РадиоСвобода
Copyright Center for Uyghur Study - Все права защищены.